80 лет назад был заблокирован фашистами Ленинград. Блокада Ленинграда длилась по 27 января 1944 года. И хотя в Омск за годы войны эвакуировали 17 тысяч детей, большинство из которых остались в Сибири, рассказать о событиях тех лет могут уже не многие.
Чтобы помнили
На старенькой, но добротной «стенке», модной в прошлом веке, разложены книги с закладками. В названии каждой – страшное слово «блокада»:
– Внучка присылает: к детям в школы хожу, в клубы, рассказываю, – объясняет Нина Семеновна Махотина, председатель секции блокадников Омской городской общественной организации ветеранов. – Чтобы знали. Немного нас осталось-то – на весь город 150. Кто из дому уже не выходит, кто просто не помнит. Это мне 7 было, когда эвакуировали, а Валентину Кобылкину, например, 2. Или Татьяна Балякина – ее годовалой возле мертвой матери подобрали, что она может вспомнить?
Отец Нины работал на Ленинградском металлическом заводе имени Сталина. Мама, ткачиха по профессии, хозяйничала дома, обшивала семью. Первое расставание с отцом стало для Нины началом беды:
– Папу отправили на Урал восстанавливать турбину, мы еще переживали, как без него будем, – вздыхает она. – Сильно мы его любили. А их прямо с дороги вернули – война началась. Завод сразу на военное положение поставили, сотрудников там и поселили, так что не скоро мы его увидели. Маму отправили на Лужский рубеж рыть противотанковые рвы. Приходила еле живая, руки в кровавых мозолях.
Уже 29 июня началась эвакуация детей из Ленинграда. Правда, осуществлялась она по довоенным планам, разработанным на случай угрозы со стороны Финляндии. Нину и Галю отправили с группой на станцию Хвойная.
– Оказалось – навстречу войне, – разводит руками Нина Семеновна. – От Хвойной еще километров десять вглубь отвезли, в деревню. Как обстрел начинается, нас хватают: «Ребятишки, бежим в лес». Потом до родителей слухи стали доходить, что мы в опасности, и мамы приехали.
Детей усадили на подводы, которые выделил сельсовет, матери шли рядом. Как выяснилось позже, они въехали в город почти последними: на следующий день, 8 сентября 1941 года началась блокада. Дом, где жили Осины, находился неподалеку от оружейного завода «Арсенал», и бомбили квартал особенно часто. Женщины подумали и вырыли во дворе большую землянку на всех. Стащили в нее оставшиеся кровати, сколотили нары, установили чугунную буржуйку.
Одна могила на двоих
– Ребятишки – человек семь – оставались со старенькой бабушкой, а матери уходили: кто на работу, кто на добычу еды, воды, дров, керосина, – вспоминает Нина Семеновна. – Мы не сразу доходягами стали. Карточки выдавали на хлеб, на крупу, на масло, на мясо. Только ни масла, ни мяса не было, да и крупа быстро исчезла. Говорили, поддельных карточек много, вот на всех и не хватает. Мама на Бадаевские склады ходила, они сгорели, но земля перемешалась со жженым сахаром. Приносила ее в ведре, заливала горячей водой: слаще всяких конфет. Папа иногда прибегал, приносил немножко хлеба – у него карточка была на 400 грамм. Нам-то с Галей по 125 полагалось, маме – 200. Но взрослые нам хлеб сразу не давали – сначала на печке засушивали, чтобы мы подольше грызли. А ближе к зиме люди стали на улицах падать. Мы сначала ходили, тормошили, поднимать пытались. Да и сами с трудом уже ходили.
В начале февраля с завода привезли отца: он заболел пневмонией. Почти не ел – только пил, отдавая свою пайку дочкам.
– Мы его даже не узнали: таким старым стал, а ему всего 38 было, – Нина Семеновна протягивает крошечную фотографию два на два. – Умер он в середине февраля. Мама не захотела его в братскую могилу класть. Пошла договариваться, и с нее на кладбище запросили две наших с Галей карточки.
Мама придумала: Осины отнесли труп отца в свою квартиру. Окна выбиты, холодно, так что лежал, как живой, по словам Нины Семеновны.
– Мы с Галей все будить его бегали, – вспоминает она. – 27 февраля мама получила карточки и на нас, и на папу, и только 28го сообщила о его смерти. Положили его на саночки, отволокли кое-как – хорошо, что кладбище рядом. Мама наши карточки отдала начальнику, рабочие стали копать, и вдруг остановились: внизу уже чей-то гроб. Делайте, говорят, что хотите, но сил у нас больше нет. Мама к священнику в часовенку пошла, он и благословил – кладите, мол, вместе. Папа нас, выходит, и после смерти спас – на его карточку март прожили. Мама нам на маечках кармашки пришила, чтобы мы его фотографии всегда с собой носили. После эвакуации ездили на его могилку: на кресте женское имя написано. Поклонились и папе, и женщине той, что в своей могилке приютила.
Попали Осины только в третью волну эвакуации: 25 июля 1942 года. Каким-то чудом Нина Семеновна сохранила посадочный талон на трех человек, напечатанный на обычном листке бумаги.
Хозяева – крысы
Зоя Алексеевна Пенязева почти не выходит на улицу, с трудом передвигая ноги. Больные кости – наследие голодного детства.
– Я блокадный хлеб вообще не помню: ели мы его или нет, – утирает она глаза. – Какие-то отрывки в голове. Вот летом траву жуем вместе с корнями, мама говорит, мать-и-мачеха полезная: желтенькие такие цветочки – горькие, вкусные. Вот на помойке очистки и сгнившую картошку ищем, мама из них оладьи пекла. Фронт же прямо по Ленинграду шел, солдатиков лучше кормили, мы около военных помоек и отирались.
К осени 1942го, по словам Зои Алексеевны, про еду даже не разговаривали.
– Уже ничего не хотели – в дистрофиков превратились. Себя не помню, а Боря, братишка на два года младше, стал просто маленьким скелетиком. Даже животы не болели – с чего им болеть-то, если там ничего нет? Не знаю, может, кто и лучше ел, пишут сейчас всякое, а мои родители – простые люди, и фамилия у нас такая же была – Петровы. Когда началась война, папа сразу танкистом пошел, мама была рабочей на заводе. В одной комнате наша семья, в другой – другая, там тоже двое детей, примерно ровесников. Мамы на работу уходят, нас утешают: бомбить будут, не бойтесь, это наши. А это немцы были: мы возле вокзала жили, на Лиговском, в пятиэтажном доме. Поздней осенью в него попала бомба, но наша сторона не обрушилась – только рамы вместе со стеклами вылетели. Мама после работы прибежала: полдома нет, соседний горит, думала, мы умерли. А нам даже не страшно было: все как в тумане, только спать хотелось.
Поселились в соседнем доме, на втором этаже – выше доползти не смогли. Одна комната в квартире была уже занята семейной парой, но хозяева – такие же, впрочем, как и Петровы – не протестовали.
– Люди умирали, квартир пустых было много: заходи и живи, – говорит Зоя Алексеевна. – Утром мама ушла, мы играть стали. А какие у нас игрушки? Только папин компас. Залезем под одеяло, представляем, будто мы в самолете летим фашистов бить. Потом Боря молоток нашел. Обои-то вздутые все, потрогаешь ладошкой пузырь. Если теплый, ты его молотком стукнешь со всей силы, и крыса вниз – шлеп! Много их было, они тут хозяевами были. Питания им – завались: покойники в каждой квартире, даже нападать ленились: ждали, когда сами дойдем.
А счастье – счастье тоже было. Один раз, как кажется Зое Алексеевне – когда неожиданно пришел домой папа. Его танк встал на ремонт на Кировском заводе. Алексей Васильевич отпросился ненадолго, принес детям горсть муки. Успел даже испечь лепешки. Больше они его не видели. Зимой мать забрала детей на работу: Зоя слышала, что приходили какието люди, предупреждали, чтобы детей не оставляли дома одних.
– Говорили, что дезертиры ребятишек воруют, – крестится она. – Не все патриотами же были, как папа. По квартирам ходили, грабили. Карточек у них не было, а жрать надо что-то, вот за слабыми и охотились.
На маминой работе было теплее. Зоя Алексеевна помнит нары в два яруса и главное – жмых, который выдавали рабочим: черную массу, остающуюся после выжимки масла из семечек.
– Летом 1943го какие-то люди пришли, взяли нас с Борей за руки, повели, – рассказывает она. – Узел наш прихватили – видать, мама собрала в эвакуацию: одеяла, теплые вещи. Забросили узел в грузовик, нас на него посадили. Понимаю, что надо маму подождать, а сказать не могу: сил нет ни говорить, ни плакать. Поехали уже, и тут женщина какая-то как закричит! Видим – мама наша бежит за машиной. Падает, поднимается, снова бежит. Но остановились, подобрали. А папа, потом его сестра рассказывала, нас искал. И уже никто не подсказал, умерли, наверное, все в доме. Представляю, как он стал фашистов бить, если решил, что мы погибли. Пропал без вести при прорыве блокады. 30 лет было.
Эвакуированных везли сначала по Ладоге, потом по железной дороге. Не все добрались живыми: голод догнал и тут. В поезде кормили, и не все могли удержаться, чтобы не съесть сразу тарелку пустого супа. После блокадной пайки это было смертельным для скукожившихся желудков. Петровых распределили в Курганскую область: деревня Прудки Макушинского района.
– Там немногим лучше нашего жили: все фронту отдавали, – Зоя Алексеевна достает мамину фотографию. – Маму на склад взяли зерно охранять. Смешно, конечно: какой из нее охранник – маленькая, худенькая, еле ходила. До 1946 года прожили, окрепли маленько.
Вернулись в разбитый Ленинград. Жили поначалу в общежитии – 12 семей в комнате, где Петровым выделили одну кровать на троих. Через год дали комнатку размером 10 метров в финском домике. Адрес отпечатался в памяти Зои Алексеевны: Правый берег Невы, Веселый поселок, дом 55.
– Невесело нам жилось, несмотря на название, – горько усмехается она. – Нас двое, зарплата у мамы мизерная. Бутылку подберем, сдадим, пять рублей получим – вот и хлеб. Мама без выходных, без отпуска работала. На заводе талоны на одежду и обувь давали, нас одевала, а себе юбку сшила из того одеяла, что в эвакуацию с собой брали. Я хотела работать после 8 класса пойти, она сказала – учись. Мы с Борей оба техникумы закончили – вытянула нас.
Наталья ЯКОВЛЕВА,
Омск.
