На очередном заседании Омского городского Совета депутаты приняли решение установить на пожарной башне у почтамта мемориальную доску, посвященную памяти омича Николая Кукель-Краевского. В свежем номере «Красного пути» - большой материал журналиста Владимира Отяшкина, посвященный ему: «Наш дух не сломлен».
Николай Владимирович Кукель-Краевский - известный в Омске человек, много лет отдавший комсомольской, партийной, советской и хозяйственной работе. Но мало кто из омичей знает, что это человек необычайной судьбы, а по биографии семьи Кукель-Краевских можно изучать историю не только Советского государства, но и дореволюционной России. Прадед Николая Владимировича – адмирал Невельской – знаменитый исследователь Дальнего Востока, отец – Владимир Андреевич – был крупным советским военно-морским деятелем.
Наш корреспондент провел с Н.В. Кукель-Краевским несколько вечеров. Газета предлагает вашему вниманию запись этих бесед, опубликованную в августе 1988 года.
По праву памяти
Наш дух не сломлен. Лагерные «университеты»
В детприемнике меня вызвали в кабинет начальника. Там сидел военный с одной «шпалой».
– Ты Кукель-Краевский?
– Я.
– Вот подпиши.
– А что такое?
– Подпиши, тебе говорят!
– А прочитать можно?
– Ну, читай.
Я прочитал и говорю, что подписывать не буду. (Это было отречение от отца).
– Но он же у тебя враг, а ты комсомолец…
– Отец у меня не враг, а враги те, кто его арестовал.
Получил затрещину.
– Подписывай!
– Не буду!
Так разговор и закончился. Обошлось несколькими затрещинами. На другой день меня опять военный вызвал и повел в школу. Там собрали комитет комсомола – исключать меня из комсомола. НКВДешник говорит директору школы: вы объясните ребятам, в чем дело. А директор в ответ: лучше вы это сделайте сами. (Молодец. женщина была – отказалась). Тогда начал НКВДешник. Вот так и так, дескать, товарищи комсомольцы. Ваш комсомолец потерял бдительность, проворонил отца, врага народа. II теперь не место ему в комсомоле. А ваша задача сейчас – исключить его.
– Котька, это правда? (Ребята меня Котькой звали).
– Не верьте, – говорю.
И сколько ни бился товарищ из НКВД, тал меня и не исключили. Я уже тогда был заместителем секретаря комитета ВЛКСМ школы, и ребята мне верили. Директору потом попало, что не провела определенную линию по отношению ко мне. (Так что не все трепетали и тогда, не все были «винтиками»).
Потом повезли меня в райком и там уже исключили. Не знаю, как меня осенило, но перед этим я спрятал свой комсомольский билет, как сейчас помню № 046845. Завернул в клеенку, расшатал кирпич в фундаменте детприемника и туда засунул.
В райкоме начали допытываться: где билет? Обыскали. Не нашли. Товарищ из НКВД здесь же мне пару зуботычин дал. Чем секретарь райкома даже возмутился: разве можно в райкоме бить! (Как будто за райкомом можно). Короче говоря, билет у меня сохранился.
С сестренкой пас разлучили. Ее отправили в детский дом. А меня этапом в Ачинск. Там был в пересыльной тюрьме, потом снова этапом в Абакан, потом в Свердловск и оттуда попал в колонию для несовершеннолетних преступников.
Везли нас в арестантском вагоне – столыпинском – битком набитом. Я сурками ехал. Таких, политических, как нас звали, был, кажется, всего еще один парнишка Я попал с уголовниками, как и мать. И в. этом тоже, наверное, – повезло.
Сидел я с жульем, с карманниками. Нравы, конечно, были дикие. «Паханок» там всем руководил. По я был не из пугливых и как-то с ними нашел общий язык. Правда, несколько раз нос расквашивали. Пару раз кричали: бей троцкистов! (Они тоже по-своему патриоты были). Но парень я был спортивный и боксом занимался. Так что себя; в обиду не давал, чем и понравился «паханку». Как-то он закричал: сявки, вчетвером не можете справиться! И на этом от меня отстали. Но зато я вынужден был пройти курс молодого вора.
Это вот что такое. Ставят половую щетку надевают на нее пиджак, как на плечики и кладут в карманы всякого. И вот ты должен, чтобы пиджак не упал, вытянуть все из карманов. Если упадет – «пахапок» тебя щелкает в лоб так, чтобы осталась шишка. И вот пришлось этой науке обучаться. Причем, у меня даже были успехи (смеется) и даже на этой основе авторитет.
Эти колонии были «курсами повышения квалификации» карманных воров. И вот я думаю: сейчас наши ребята в колониях приобретут ли что-то доброе, или, наоборот оступившиеся станут настоящими уголовниками?
Я сам побывал в этой шкуре и знаю, что не будь в тебе с детства заложены какие-то качества очень твердо, то немудрено госте такой науки стать заядлым жуликом...
Поставили меня там машинистом на дизель-электростаннню. И что интересно – та работа имела связь с флотом. Дизель был со знаменитой английской подводной лодки Л-55, потопленной эсминцем «Азарт» в 1918 году и поднятой со дна Балтийского моря, кажется, в 35-м году эпроповцами. Дизель передали в колонию, и я на нем работал, что мне даже потом помогло, когда попал на флот.
Первый год я был под конвоем. А на второй по моей просьбе меня расконвоировали и разрешили посещать школу рабочей молодежи при кожевенной фабрике. Там я окончил восьмой класс.
Работал токарем, слесарем-лекальщиком. И даже мне доверяли довольно точные работы. К тому же я работал со взрослыми и получал стахановскую карточку.
А в конце 39-го года вызывают: получи трудовую книжку. Назавтра прихожу в контоpy, мне вручают проездной билет до Хабаровска, 10 рублей денег, буханку хлеба и круг краковской колбасы: через 2 часа поезд – ты свободен.
Сел в поезд, в товарный вагон. Как раз целый вагон евреев ехали в Биробиджан – создавалась Еврейская автономная область. Булку хлеба с колбасой л за сутки умял. А поезд шел 18 суток – с длительными остановками. Я пытался свои «воровские» способности не использовать. Скучный, точный был. Тощать начал. Бегал на колонку – воду хлебал. Короче, кое-как доехал до Хабаровска. Разыскал мать. Они с сестренкой уже были там. Об отце никаких сведений. Потом нам сказали, что не пишите – хуже будет. Тогда мы еще не знали, что такое «10 лет без права переписки» – такой приговор был у отца…
Сын за отца не отвечает?
Устроился я инструктором физкультуры детской секции по лыжам и по плаванию в «Динамо» (по иронии судьбы – это общество НКВД). Одновременно учился в школе, руководил физкультурной работой в комитете комсомола школы. Восстановился в комсомоле: тогда как раз был такой экивок – дескать, сын за отца не отвечает. И я попал в эту струю одним из первых. Потом снова этих сыновей... Но меня судьба как-то обошла. Порядочные люди попадались: они же и на работу устроиться помогли. А ведь многие такие, как я, стали изгоями.
В 1941-м году я окончил десятилетку. Обратился в военкомат с просьбой о направлении в военно-морское училище на учебу – продолжать семейную традицию.
Получил отказ. Тогда попросил в артиллерийское училище военно-морское – тоже отказ. Вот тебе и «сын за отца не отвечает». Так я был расстроен, что военком посмотрел на меня: чего ты так, сынок? Я объяснил.
Спустя некоторое время вдруг приглашают меня в военкомат и говорят: пойдешь на Тихоокеанский флот. Вот так я и попал на флот. И тут сразу началась война. Я подал рапорт добровольцем на фронт – отказали. Был направлен на подводную лодку «Малютка». Но прослужил там недолго. Вдруг вызывают и направляют в отдельный инженерно-строительный батальон.
– Как так?
– А вот так. Ты списан с плавсостава по причине тебе известной. Доверия служить на подводной лодке тебе отказано.
Приказ есть приказ. Строил – и кайлить пришлось и штукатурить. Стал комсоргом роты. Написал еще один рапорт – отказ. Тогда я рискнул и написал командующему. Ответ пришел командиру: научите своих подчиненных обращаться по уставу.
Дали мне 10 суток строгой гауптвахты. Однако обещали, что при первой возможности моя просьба будет удовлетворена. И это обещание было выполнено…
Ехали па фронт эшелоном. В Челябинске опросили, кто ходит на лыжах. А я перворазрядником был. Отобрали нас 12 человек – формировалась 18-я отдельная лыжная бригада для рейдов по тылам противника. Я был назначен физруком лыжной разведки. Ходили летом на лыжах по камышам, политым мазутом, при потной выкладке при 25-градусиой жаре. Осваивали другую науку, нужную разведчикам – ориентировку, знание карты, владение ножом. Потом ходили по первому снегу. И 26 ноября 1942 года были отправлены под Сталинград.
Во время посадки в эшелон вдруг вызывает меня майор-особист – начальник особого отдела:
– Вот тебе пакет – шагай в казарму обратно.
– Но ведь эшелон же отправляется!
– Не рассуждать. Пакет доставь – там все сказано. Нечего тебе делать в части, которая будет работать в тылу противника. Еще сбежишь. А рассуждать будешь – под трибунал пойдешь.
Пошел я, и такая мысль: ну его к черту такое житье-бытье. Рвался на фронт, а тут... Вот такое чувство впервые при всем моем характере оптимистическом, настырном. Шлепнусь, думаю. Минута такая слабости была – даже кобуру расстегнул... Потом – нет, думаю, докажу все-таки!
И тут как раз идет навстречу командование бригады всей. Я за несколько метров до них – строевым и обращаюсь к командиру бригады по уставу.
– Что такое?
– Крайняя необходимость есть обратиться.
– Ну, иди, сейчас зайдем в вагон, там поговорим.
Я сзади них пристроился – и в, штабной вагон. Только зашли – эшелон тронулся. Стою в тамбуре, жду, когда позовут. В этот момент из второго штабного вагона идет майор-особист. Увидел меня – на дыбы: под арест пойдешь! Я в ответ: выполнял в соответствии с уставом последний приказ – зайти в вагон.
– Где пакет?
– Вот он у меня.
Выматерился и пошел в вагон. Слышу, меня зовут. Захожу. Командир бригады полковник Муратов спрашивает: как, ты сказал, фамилия?
– Кукель-Краевский.
– Кукель.. Кукель... Что-то знакомое. А у тебя никто в Астрахани в гражданскую не был?
– Отец был начальником штаба Астраханско-Каспийской флотилии.
– А-а, сынок! А я казачьей сотней командовал тогда. А где батька?
Рассказал ему, что так и так, батьки нет, сидит, видимо, если живой.
– Не может быть! Не могу поверить...
А тут особист вклинивается: не могу допустить, чтобы... Муратов говорит: ну что, давай поверим парию! Если что, я ему сам первым пулю пущу. Особист на дыбы: особисты же тогда подчинялись только фирме Берии – было .такое государство в государстве в воинских частях. Тогда Муратов говорит: нам ведь с тобой воевать вместе в тылу, как же мы будем воевать, если начнем с такого? Тогда тот махнул рукой. Так я остался в разведке...
Под Сталинградом меня опять особист вызывает: поедешь сопровождать офицера связи, особое задание. И еще один парень со мной. Поехали на полуторке. Ехали часов шесть. Недалеко где-то от Котельникова налетели на нас два «мессершмитта» и со второго захода разбомбили. Последнее, что помню – верхушку телеграфного столба на уровне глаз. Очнулся в Красноармейске под Сталинградом в полевом госпитале. Через 10 суток. Рассказали, что похоронная команда уже меня раздела (тогда с убитого солдата снимали обмундирование, оно штопалось, стиралось и на пополнение), но на груди в тельняшке нащупали комсомольский билет, который был там зашит. Когда доставали, обнаружили, что вроде еще теплый и сердце бьется. Прикрыли шинелью – и в госпиталь.
Отошел. Здоровый был. Только долго заикался. Дали мне личное дело – к шинели привязали, погрузили на машину – и в тыл. В Ленинске я сбежал. Начал искать свою часть. В другую часть не пошел. Вспомнил этого майора-особиста. Представил, что в другой части мне встреча с другим особистом предстоит, а у меня, кроме комсомольского билета, – ничего. Признают еще за дезертира – пропадешь ни за грош. Пошел к военному коменданту.
– Куда же ты такой?
А я еще весь трясущийся (когда смотрел фильм «Они сражались за Родину» – Тихонов там играет – аж заплакал. В точности напомнил мне меня самого). Комендант, видимо, понял, не солдафон попался – выдал мне проходное свидетельство. Короче, со многими сложностями я попал все-таки в свою родную часть.
Майора-особиста я не встретил. У него получилось несчастье. Солдаты нашли цистерну со спиртом. Оказался спирт древесный. Несколько человек погибли – в том числе начальник особого отдела. Тоже хлебнул. (И такие смерти на воине были). А другой начальник особого отдела даже проникся ко мне доверием, когда я взял одного немца. Даже больше того, когда шли на одно боевое задание, я написал заявление: если по вернусь, прощу считать меня коммунистом. После выполнения этого задания он дал мне рекомендацию в партию. Рекомендовал начальник политотдела бригады и особист. Они знали про отца.
И все же... Когда начальник политотдела вручал кандидатскую карточку, сказал: если ты здесь не получишь билет, чего ты заслуживаешь, больше тебе нигде его не видать.. Честно так и сказал. Мне везло на людей...
Ну, захожу я к полковнику Муратову и начинаю, заикаясь, докладывать. Он говорит: откуда этот паралитик появился? Поп отсюда в санбат! (смеется). Потом в санбате, мне говорят, позвал командира санроты береги этого славянина, выходите его.
На речке Северный Донец в начале марта 1943 г. лед только прошел, немцы летали бомбить Батайск и Ростов. А мы как раз лыжи сменили, на бронетранспортеры, мотоциклы – влились во 2-й механизированный Гвардейский корпус 2-й Гвардейской армии Малиновского и стояли под Ростовом – получали технику новую. И вот одни «мессершмитт» пикирует на нас и начинает обстреливать. И получилось так, что он на другом берегу за камыши задел и на бреющем полете по камышам пробороздил и в камышах застрял. У меня появился спортивный азарт: еще лед шел на реке, закалка у меня была, раздеваюсь и пошел: ремнем наверх наган привязал и сапоги, чтобы по камышам бежать, и поплыл. Мне командир: ты куда, сумасшедший. А я... ну, мальчишество самое настоящее.
Плыл, льдинка прошла, и все у меня в воду – с финкой в зубах только остался. Бежал с этой финкой по камышам босиком, километра полтора гнался. Потом я немца увидел, начал ему кричать. Когда осталось метров 50, он поворачивается и стреляет из пистолета. Выбил по мне всю обойму, но не попал. В конце концов его настигаю, а он уже в каком-то трансе. Задрал руки кверху... Или у меня вид такой: финка в руках, в одних кальсонах, оборванный, весь в крови от камышей – достаточно дикий вид был... Я немца до берега притартал, ребята меня уже на лодке встречали переправили. Доставили этого летчика: у него карты были интересные и сведения. Муратов меня представил к ордену Красной Звезды, и получил «фитиля» – фамилия отца была еще не забыта…
Потом многое было. Несмотря на запрет новый комбриг по представлению начальника разведки наградил-таки меня медалью «За отвагу».
В Омске
Под Николаевом я был ранен тяжело – третий раз. Газовая гангрена была, лежал в палате смертников. 22 человека лежали – двое живых остались. Мне повезло. Лежал в Херсоне в госпитале. Запорожье, потом привезли в Омск. Вот так я омичом и стал. В 44-м году. Здесь в Омске женился. Вылечили, инвалидность дали. От инвалидности я отказался. Подал рапорт командованию СибВО. Мою просьбу удовлетворили. Назначен был комсоргом батальона. А потом начали направлять комсомольских работников армейских на работу в западных областях Украины. Я изъявил желание, но меня забраковали. А секретарь обкома комсомола Яков Попов выпросил меня у командования. Так я попал в аппарат обкома комсомола. В октябре 45-го года. А потом меня направили комсоргом ЦК ВЛКСМ в училище речников па Долгирева – 7-е ремесленное. Тогда такие должности были, и на них назначались, а не избирались. Несмотря опять же на мое положение, хотя, видимо, тогда и не знали.
На одном из совещаний в райкоме партии с комсомольским активом меня увидел Красных – первый секретарь райкома партии. Он знал меня по батальону, где последнее время был комсоргом.
– Ты как тут оказался? Все. Завтра сдавай дела, будешь работать в райкоме комсомола.
Тогда проще было дело. Стал вторым секретарем райкома комсомола. Работал с 46-го по 48-й год. И вот в годовщину 30-летия комсомола меня представили к ордену Трудового Красного Знамени и решили меня вторым секретарем горкома комсомола сделать. Но когда дошло это до обкома партии, секретарь горкома КПСС Дмитрий Федосеевич Ситнянский «фитиля» получил. Остался я в райкоме. Настроя никакого, начал проситься с комсомольской работы. Написал заявление: в связи с тем, что мне оказали недоверие, работать не могу. Вызвали к секретарю обкома КПСС т. Заробяну: интеллигентский хлюпик, ты что, у тебя партбилет, что ты сцены нам закатываешь, работать там будешь, где партия доверила. Короче «воодушевили» меня, и я продолжал работать. А тут состоялось решение ЦК комсомола об укреплении первичных организаций промышленности и транспорта работниками аппаратов райкомов, горкомов и т.д. Я подал заявление и стал комсоргом Сибзавода. Мне разрешили совмещать работу с учебой в институте. Работали тогда много ночами. Манера была – пока у секретаря обкома горел свет в кабинете, все работали. Потом сообщают – пошел спать. И все идут спать.
Но в институт не приняли. Мандатную комиссию не прошел из-за отца.
Ну, вот на Сибзаводе уже окончил вечерний техникум. Ушел в 51-м году с комсомольской работы. Стал начальником цеха одного, другого. Потом начал ликвидировать многостаночную систему, за что из партии чуть не вылетел. Но доказал, что это, кроме вреда, ничего не дает, когда станки стоят. Министр одобрил это дело, и меня сделали начальником лаборатории министерской по труду и зарплате на базе Снбзавода. Мы ликвидировали липовое многостаночничество в отрасли. Ну, а сначала меня оппортунистом записали.
Потом назначили начальником ОТиЗ Снб-эавода. А тут как раз 58-й год – реабилитация отца. Ну, меня вызвали в горком – иди заведующим промышленный отделом райкома партии. Я говорю: a что изменилось? Вчера не годен был, а сегодня годен. Самолюбие взыграло. Не пойду. И не по шел А тут Антиоха Алексеевича Личмана, секретаря парткома, перевели в исполком (а я был уже членом парткома завода) и меня избрали секретарем парткома Сибзавода Как-то раз возглавлял бригаду обкома партии – тогда был промышленный обком и сельский. Вызывает меня т. Голиков: надо проверять завод «Омсксельмаш» («Омскгидропривод»). Проверили, и оказалось, что надо было менять руководителя завода. Через неделю вызывают – иди директором завода. Я говорю: да вы что! Не пойду. Как люди на меня смотреть будут – сместил, а сам на его место?
– Да что это у вас все время эта интеллигентская порядочность!
Отвязались. Потом вызывают опять. Иди зам. зава отделом в обкоме партии – в отдел парторганов. Я говорю: на временную работу не пойду!
– Как временную!?
– Я не верю, что это разделение на промышленный и сельский в обкоме долго будет.
Ох, меня тогда и пропесочили!
– Не пойду.
– Ну, поперечный!!
Умер Антиох Алексеевич. Вызывают меня в обком – иди председателем. Пошел предриком Центрального района. Работа складывалась неплохо. Актив был хороший стиль у нас выработался такой спокойный деловой, без нервотрепки – много удалось сделать полезного. Ну, а потом избрали первым секретарем райкома партии в 67-м году. Район тяжелый был. После меня его разделили.
Доработал до конференции, сдал район, а сам был направлен на то предприятие, где сейчас работаю...
Работал заместителем директора по кадрам. В 81-м году исполнилось 60. Начали готовить на персональную пенсию – вызвали в Москву в министерство – попросили еще поработать. Дал согласие. До 84-го работал, потом думаю, лучше уходить тогда, когда жалеют, чем тогда, когда думают: когда же оп уйдет? Молодежь выросла, а молодежь закисает перегорает, если вовремя не выдвигать. Ушел, но остался на заводе, работаю старшим инженером БНТИ, ведаю заводским музеем. Занимаюсь историей завода.
И размышляю об истории – о прошлом и настоящем. Встречаясь с молодежью, со своими «комсомолятами», удивляюсь: как много в них нигилизма, скептицизма, пассивности. Начнешь что-то рассказывать: вы, говорят, порождение застойных лет (смеется). Есть в этих словах горькая правда, но надо попять: даже в те же самые застойные годы многие партийцы не щадили ни сил, ни живота своего – иначе и перестройка бы никогда не началась. И в сталинские годы революционный дух, дух большевизма тоже жил, и никакие репрессии сломить его не смогли, несмотря ни на что. Правда в конце концов побеждает. Жаль, что не всегда вовремя. Но чтобы эта победа не запаздывала, надо учиться, надо уметь за нее бороться. И одного скептицизма для этого недостаточно.
Записал В. ОТЯШКИН.
